Невинные рассказы - Страница 28

К оглавлению

28

– Ну, с богом! что ж… если я… если я… ну, и с богом!

Кондратий Трифоныч давится и, чтоб скрыть охватившее его волнение, кашляет; но в ту минуту, когда он поднимает голову, Агаши уж нет…

– Хоть жить-то у меня останетесь ли? – кричит он вслед и, не получившиответа, ворчит: – Ишь! даже ответа не дает! а ведь я два года еще правоимею… ладно!

Между тем на дворе разыгрывается вьюга; она несет снопы снега с реки иукладывает их буграми и грядками около барского дома; она наполняет воздухкакою-то сумятицей и застилает огоньки, которые светятся в людских избах ив тихую погоду бывают видны из господского дома; она визжит и воет; онастучится в стены и в окна, словно просится со стужи в тепло.

– Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! – слышится Кондратью Трифонычу в этом заунывном голошении вьюги.

Делать решительно нечего; что было дела – все переделал, что быломыслей – все передумал. Часы тоскливо стучат: тик-так, тик-так, и КондратийТрифоныч чувствует, как взмахи маятника, один за другим, уносят егонадежды. Он чувствует, что с каждой минутой все больше и больше дряхлеет, что дерево жизни подточено, что листья один за одним все падают, всепадают…

– Что ж это он чаю, подлец, не дает! – вскрикивает он, как уязвленный, удостоверившись, что часовая стрелка стоит на половине осьмого. – Ванька!чаю, чаю-то что ж не даешь? Не стою я, что ли?

Ванька хочет уйти.

– Нет, ты мне говори: не стою, что ли, я чаю, что ты меня до сих порморишь?

– Я думал, что не надо! – огрызается Ванька.

– Ты думал! он думал! милости просим! он думал! а ты знаешь ли, каквашего брата за думанье-то! он думал!.. ты! ты!.. ах ты! Ну, ступай…ладно!

Кондратий Трифоныч опять пересчитывает свои обиды: тогда-то пыли нестер, тогда-то рожу состроил, тогда-то прыснул в самое лицо барину, тогда-то без чаю намеревался оставить.

– Агашку взбаламутил, – говорит он, инстинктивно склоняя голову набок, как будто сообщает это по секрету становому на ухо.

Но вот и чай выпит; Кондратий Трифоныч берет засаленные карты иначинает раскладывать гранпасьянс. Он гадает, уродится ли у него рожьсам-десят – не выходит; он гадает, останется ли Агаша жить у него – невыходит; он гадает, избавится ли его имение от продажи с публичного торга – не выходит.

– Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! – злитсяна дворе вьюга.

Кондратий Трифоныч спит; в комнате жарко и душно; он разметался; однарука свесилась с кровати, другая легла на левую сторону груди, как будтохочет сдержать учащенное биение сердца. Он видит во сне, что последовалокакое-то новое распоряжение. В чем заключается это распоряжение, сон необъясняет, но самое слово «распоряжение» уже вызывает капли холодного потана лицо Кондратия Трифоныча. Он стонет и захлебывается.

Поутру, часов в восемь, чуть брезжится, а уж его будит Ванька.

– Что такое? что такое? – спрашивает он, глядя на Ваньку мутнымиглазами.

– Становой приехал!

– А!.. ллладно! – произносит Кондратий Трифоныч, и лицо его принимаетироническое выражение, которое очень не нравится Ваньке.

– Именье описывать приехал-с! – говорит Ванька в самый упор, как быжелая сразу окатить Кондратия Трифоныча холодной водой.

Занавес опускается.

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ
(Из путевых заметок чиновника)

I

В 18** году, и именно в ночь на рождество Христово, пришлось мне ехатьпо большому коммерческому тракту, ведущему от города Срывного кУсть-Дёминской пристани. «Завтра или, лучше сказать, даже сегодня, большойпраздник, – думал я, – нет того человека в целом православном мире, которыйбы на этот день не успокоился и не предался всем отрадам семейного очага; нет той убогой хижины, которая не осветилась бы приветным лучом радости; нет того нищего, бездомного и увечного, который не испытал бы на себеблаготворное действо великого праздника! Я один горьким насильством судьбывынужден ехать в эту зимнюю, морозную ночь, между тем как все мысли такестественно и так неудержимо стремятся к теплому углу, ехать бог весть кудаи бог весть зачем, перестать жить самому и мешать жить другим?» Мысли этинеотступно осаждали мою голову и делали положение мое, и без тогонеприятное, почти невыносимым. Все воспоминания детства с их безмятежными, озаренными мягким светом картинами, все лучшие часы и даже мгновения моегопрошлого, как нарочно, восставали передо мной самыми симпатичными, ласкающими своими сторонами. «Как было тогда хорошо! – отзывался тихийголос где-то далеко, в самой глубине моей души, – и как, напротив того, всетеперь неприютно и безучастно вокруг!»

Кибитка между тем быстро катилась, однообразно и мерно постукиваяпередком об уступы, выбитые копытами возовых лошадей. Дорога узенькоюснеговой лентой бежала все вдаль и вдаль; колокольцы, привязанные книзенькой дуге коренника, будили оцепеневшую окрестность то ясным иотчетливым звоном, когда лошади бежали рысью, то каким-то беспорядочнымгулом, когда они пускались вскачь; по временам этот звон и гул смешивался свизгом полозьев, когда они врезывались в полосу рыхлого снега, нанесеннуювнезапным вихрем, по временам впереди кибитки поднималось и несколькомгновений стояло недвижно в воздухе облако морозной пыли, застилая собойвсю окрестность… Горы, речки, овраги – все как будто замерло, всесделалось безразличным под пушистою пеленою снега.

"Зачем я еду? – беспрестанно повторял я сам себе, пожимаясь отпроникавшего меня холода, – затем ли, чтоб бесполезно и произвольно впадатьв жизнь и спокойствие себе подобных? затем ли, чтоб удовлетворить известнойпотребности времени или общества? затем ли, наконец, чтоб преследовать своиличные цели?"

28